Неожиданное появление врача Тилькова в доме на Фонтанке придало досадный привкус ко всем прочим заботам маркиза. Впрочем, Петр Георгиевич всегда приносил потрясающие новости! Де Конн встретил его у себя в приемной с благодушной миной на лице. Однако, будучи аристократом, одетым в костюм голландского врача, но державшим голову так, будто шею давил высокий воротник, маркиз заставил гостя забыть о происшествии в Доме. Он впервые увидел столь кричащее несоответствие и несколько растерялся.
– По какому поводу вы приехали в Петербург, милейший? – поинтересовался де Конн после минуты напрасного ожидания.
Опомнившись, Тильков помялся в глубоком кресле и изложил печальную новость о смерти цыганки.
– От удара? – переспросил маркиз, приподняв брови.
– Мда-с… ваше сиятельство… апа-па-плексического-с, – протарахтел Петр Георгиевич и, предупреждая подозрения бурмистра о помешательстве невесты, добавил: – Со слов Фешу, видение графини действительно имело место… Я, знаете ли, слышал, будто у старой чухонки предки славились ясновидением…
На это де Конн ничего не сказал, рассеянно глянув на часы. У него было полно дел!
– Скажите, Петр Георгиевич, видели ли вы в замке Камышева портреты графа Димитрова?
– Кабы вы не спросили! – грубое лицо врача комично вытянулось. – Нет, ваше сиятельство, не видел-с… странное дело. Ха! Даже при жизни нашего строжайшего не видел, хотя художник у него был.. да, помню-с… был некий Федька.
– Федор Золотов, – уточнил маркиз и прищурился так, будто целился в только ему видимую цель. Наступило неясное затишье, при котором де Конн рассеянно изучал проясняющийся вид за окном. Вдруг он встрепенулся. – Скажите, милейший, покойный граф вам когда-нибудь говорил, что за дама подарила ему серьгу с алмазом?
Тильков было состроил удивленную гримасу, но черные глаза хозяина сверлили его с неумолимостью судейского пристава.
– Ам, – глотнул он, потерев мясистые мочки ушей. – Некая мадам Бельяшова.
– Замужняя?
– Хм, так точно-с.
– Димитров получил серьгу после смерти жены?
– Да-с, в восемьсот первом, если не ошибаюсь…
Вновь отрешенное молчание де Конна. Тильков покрутился, вспоминая свое недолгое общение с покойным графом.
– Барышня лет тридцати, тихая такая, незаметная… – бормотал он.
– Вы с ней встречались?
– Никак нет, но строжайший всегда о ней приятно отзывался… Я, знаете ли, лечил его…
– Понимаю, – ответил де Конн и выудил из ближнего шкафа большую папку со множеством портретов, мастерски нарисованных углем. – Взгляните, не узнаете ли вы кого-либо из изображенных? – на стол бухнулась кипа желтоватых листов. – Шарапа, попросите Климентия Ярославича принести чаю со всей сопутствующей стряпней… А вы, Петр Георгиевич, не торопитесь, внимательно просмотрите работы…
Тильков встал, тихо кашлянув, натянул на переносицу пенсне, деловито подтянул рукава.
– Талант! – заметил он, приближая каждый лист бумаги к своему лицу так, будто рассматривал горло больного.
Маркиз снова глянул на часы.
– Я должен оставить вас, но вернусь в обед… Завтрак ждет вас к девяти.
– Разумеется, ваше сиятельство, – вдруг что-то вспомнил Тильков, – я вот только письмецо вам запамятовал передать-с… от Алены Венедиктовны.
Тревожные предположения врача укрепились холодностью, с которой де Конн прочитал письмо от невесты. Впрочем, по его лицу трудно было прочитать любое проявление чувств, равно как и их отсутствие!
Обернувшись шинелью с высоким воротом на меху, маркиз де Конн вышел из дома до завтрака. Дошел до первого моста, где его ждала крытая четырехоконная карета с Шарапой на козлах. Устроившись в согретых креслах, он приказал ехать на Садовую, в съезжий дом в самом начале Фонтанки. То был полицейский участок с пожарной каланчой. Легкое выбеленное зданьице и высокая башня со странной конструкцией на шпиле оживляли весь неказистый вид окраины нижней Коломны[1]. Словно в укор невской набережной она принадлежала весьма пестрому классу торговцев, мещан и крестьян, теснившихся в мелких домиках, изо дня в день перемешивающих глинистую жижу на загаженных улицах, продающих снедь и мелочь, толпясь у кабаков и питейных. Топь и грязь вдоль черных переулков, ветхие домишки, утлые лавочки, сбившиеся барки и прачки у берегов, повергали случайного гостя в печаль, подобную той, что испытывает человек перед открытым гробом дальнего родственника: лица вроде не припомнить, а все равно жалко. Вид
Граф Лука Михайлович Саблинский, несмотря на то, что был немолод, все же где-то в чем-то обладал некой устойчивой харизмой. Стремительная жизнь тем не менее не привлекала его. Он был меланхоличен, и если не слыл затворником, то только потому, что традиционно собирал увеселительные балы для всех без исключения дворян. Да и служба в качестве следственного пристава вынуждала его к общению. Более того, он посещал «Английское собрание»– особый закрытый клуб, только для представителей аристократии. Он размещался в доме графини Скавронской у Красного моста. Ходили, однако, слухи, что собранию скоро придется покинуть теплое местечко, поскольку в семье ее назревал скандал. Не публичный, конечно, но слишком уж явный в среде аристократов Петербурга. Предметом скандала было все ярче выделяющееся сходство в чертах растущей внучки графини с чертами ее собственного второго мужа… Хотя бог им судья, ведь сам граф Саблинский пребывал в клубе за иной надобностью. Он явля
Около трех маркиз де Конн вернулся в дом на набережной Невы. Евгения Яковлевна встретила его в слезах.–Поленька опять в обмороке была, но я, как вы и велели, ее не трогала, няню не ругала…Слушая срывающийся голос хозяйки дома, маркиз проследовал в комнату ребенка. Воздух в ней был свеж благодаря указу маркиза ежедневно проветривать помещение и растапливать печку в комнатке только дубом и ольхой.–В первый раз сегодня?– поинтересовался он.–В первый, голубчик…– всхлипнула хозяйка.Маркиз глянул на часы. Без десяти три, и это только первый приступ. Отличные новости! Вынул плоскую серебряную палочку из костяной трубки, что висела у него с несессером на шатлене, протер белым платком и, аккуратно просунув в рот ребенку, осмотрел горло.–Воспаления нет,– пробубнил он, глянул в светлые глаза Поленьки и подмигнул. Та протянула ручонки, пытаясь что-то
Ровно за пять минут до шести маркиз де Конн появился в спальне Поленьки со своим походно-врачебным саквояжем. С ребенком была только няня, Лукерья, женщина с детским личиком и маленькими ладошками.–Вы, я вижу, прекрасно управляетесь с ребенком… У вас есть дети?– спросил он ее, пока измерял девочке пульс. Привычку задавать личные вопросы слугам де Конн приобрел с первых лет врачебной практики: так они не пялились на него во время осмотра больного хозяина или, еще паче, хозяйки.Лукерья деловито поправила олонецкий повойник[1] на голове, заправила вылезшие из-под платка волоски, кашлянула, насупилась.–Трое,– деловито буркнула она.– Старший в гренадерском полку служить… Второй женат, на Литейном подмастерьем работаеть… Младшенький при отце растеть… десять годочков стукнуло…Маркиз кивал, делая вид, что слушает. Вынул стетоскоп, погрел о ладонь, приложи
Как и обещал маркиз, кабинет Брехтова был удостоен его сиятельным присутствием ровно в восемь часов вечера. Оба выглядели усталыми, но довольными.–У вас есть что-то интересное,– подмигнул де Конн на ухмылку своего молодого приятеля.Тот подправил усики, погладил уже обросшее щетиной лицо и оттянул плотно прилегавший ворот мундира.–По трактиру Фразера, Авад Шаклович, я не узнал ровным счетом ничего.–Тогда грязную игру конкурентов можно отбросить,– заключил де Конн.Брехтов согласно кивнул.–Относительно Памфилия… Он действительно пропал. Живет с тетей, но та его не видела аж два дня.–А тетя выдвигала какие-либо предположения относительно его исчезновения? Говорил ли он с ней о своих планах?–Сведений о том у меня пока нет, но, если пожелаете, мы можем сейчас же навестить ее сами и расспросить обо всех подробностях.М
–Кларет не должен нагреваться до температуры кипения,– маркиз перемешивал темно-красную жидкость в тонкой фарфоровой пиале над огнем и довольно улыбался,– немного имбиря… гангала, ложку рома… и готово.Содержимое пиалы тут же было разлито в два широких фужера. Четыре высоких подсвечника бросали дрожащие тени на козетку в гостиной. Де Конн продумал освещение заранее, поскольку очень рассчитывал на приход своей… ах, он даже не знал, что и думать относительно Татьяны! Казалось бы, он знаком с ней всего пару дней, а что-то сцепилось между ними, что-то связалось…Она приняла напиток, отпила, улыбнулась.–Как необычно вкусно!– восхитилась она.– Как это называется?–Глютвайн. Это швабский напиток, весьма полезный, если им не злоупотреблять.Маркиз присел напротив и, благодушно прищурившись, наблюдал за гостьей, за тем, как она пьет один из самых
Маркиз де Конн остался наедине с зеркалом. Ночь беспокоила. Ее затаенная тишина. Отсутствие голосов, лишь шепотливый скрип по углам.–Пора навестить Фешу,– вслух произнес он и открыл один из своих чемоданов.– Бог знает, что там происходит, но Алена всерьез начинает беспокоить меня.Зеркало осветилось призрачно-зеленым светом и дрогнуло от глухого рычания Абдшу.–Я думал, ее бессонница связана с проказами моего братца, Таликоана, неугомонного демона сновидений.–Его вмешательство исключено,– мотнул головой маркиз.– Я позаботился об этом…Он нашел тряпичную куклу, набитую заговоренной травой. Ее сделала Фешу, Феодора Молчаловна, маленькая старушка из местных чухонцев. Ее древний народ, вепсы, непреклонно следовал обычаю вязать обереги, заговаривать камни и общаться с духами, как с добрыми соседями. У них не было «главного бога», за которого требовал
Шестой час утра. Де Конн выбрал самое тихое и пока еще темное время, так как вид во двор открыт как на ладони: с высоких двухэтажных домов на набережной просматривалось все, что происходило на ее задворках. Низенькие заборчики, одноэтажные сарайчики, маленькие садики и даже где-то огородики. От любопытных глаз жильцов Аглинской линии ничто не могло ускользнуть со стороны Галерной.Де Конн втянул утренний запах печного дыма от каминов и приспешных труб[1]. Со всех сторон веяло густым ароматом домашней кухни и булочек, где-то готовили каштаны, где-то– квас и кулебяки. Несмотря на морозец, то ли с Невы, то ли с каналов тянуло гадливо тухлым душком плесени и рыбы. Кто-то из соседей справа любил турецкий табак, а слева– проводить утро в уборной с модными журналами… Обычная жизнь обывателей элитной набережной, пробуждающаяся неспешно, в своем неторопливо сонном темпе.Дровяной сарай с навесом для сушки белья ютился между правым крыло